Правды ради: никто, кроме нас!

Егор Рыбасов, позывной «Философ», сейчас в Москве, в гос­питале имени Бурденко.

— Задело,.. — рассказал он. — При выполнении боевой задачи. Тяжелое ли ранение? Жизни не угрожает. Сейчас. На каком участке фронта? Запорожское направление, наш 108-й десантно-штурмовой Кубанский казачий ордена Красной Звезды полк, который базируется в Новороссийске, как раз вел бои на направлении Работино-Вербовое.

После девятого класса ученик СШ №2 Егор Рыбасов, спокойный, рассудительный, «думающий», как говорили учителя, любивший дома вместе с отцом позаниматься со всякого рода железками, неожиданно из «абсолютно не лирика», став почитателем исторических трактатов, энциклопедий по мироустройству, общество­знанию, истории, поступил в Армавирский техникум технологии и сервиса. И стал осваивать науку по рабочей специальности — слесарь ВДГО. Параллельно, самостоятельно он штудировал дальше программу курса средней школы по… русскому языку и литературе.

Да, вот так, ни много, ни мало, а, поставив целью саморазвитие именно в этом направлении, он буквально проглатывал не столько программные, а неизвестные широкой публике произведения оте­чественных классиков.
К примеру, шикарным, с его точки зрения произведением для духовного развития в целом, является роман Михаила Булгакова «Белая гвардия». Но, прежде всего, считает Егор, знаковыми в сюжете являются вовсе не метания героев, а их думы о стране, которую покинули, сопричастность ко всему, что там происходит, и какая-то звериная тоска даже по запаху Родины.

— Предать Родину, это, значит, предать себя, предать все, что свято. Это шаг в пропасть, — говорит Егор. — Я еще учился в техникуме, когда началась специальная военная операция.  Решение быть в рядах тех, кто своих не бросает, а на Донбассе жили и живут наши и по духу, и по крови люди, это наша земля еще до сражений за нее в Великую Оте­чественную, пришло мгновенно. — Наш долг вернуть эти земли, защитить жителей Новоросссии.

Экзамены он сдал досрочно. Нет, дома никто не знал о намерениях, даже не догадывался. Егор торопился, ему надо было успеть получить повестку на срочную службу в весенний призыв, он не хотел допускать и мысли, что все закончится без него. В июле 2022 года Егор Рыбасов стал рядовым Вооруженных Сил России. Близкие ничего не подра­зумевали, а он три месяца так себя муштровал, готовясь заключить контракт, как только это станет возможным, что прошел конкурсный отбор не куда-нибудь, а в ВДВ. И только подписав бумаги, позвонил домой.

— Я шел планомерно к намеченной цели. Не говорил потому, что просто так — никто не отпустит. Когда сообщил, то никто не хотел верить, но все сразу поняли — отговаривать бесполезно. Близкие, можно и так сказать, были удивлены, точнее у них был шок, ведь все знали меня как спокойного, тихого. Я не задира! — понимаю, что, произнося эту фразу, Егор улыбался. — Был и остаюсь, — добавил спокойно. — Родители всегда знали о моих патриотических настроениях, а так я и не особо распространялся, не все и одноклассники до сих пор знают, что вот уже год я бегаю по полям.

Что сказать тем, кто собирается сейчас или через время подписать контракт с Министерством Обороны? Не стоит делать это ради денег, это глупо, как и стремление проверить себя в духе Родиона Раскольникова: «Тварь ли я дрожащая или право имею?». Ну а если уж принято решение идти, то надо быть готовым на все изначально.

— Что важно там, за «ленточкой» для солдата?

— Важны поддержка, уверенность в том, что надежен тыл, где нет таких, кто исподтишка ищет лишь свою выгоду. Важен дух бое­вого братства, когда ты знаешь, что тебя не бросят в случае чего. Нужно работать и головой, и руками — уметь орудовать лопатой, уметь строить на земле блиндажи в кратчайшие сроки, уметь анализировать. Нужно быстро учиться, быстро обустраивать свой быт — ведь именно хорошо налаженный солдатский быт вблизи к передовой, возможности для солдат погреться, переодеться, привести себя в порядок и поспать спокойно, это залог бе­зопасности всего подразделения. Надо быть таким — смекалистым человеком, ловким, и засыпать надо уметь за секунду, чтобы не тратить драгоценного времени, — рассказал Егор.

— Ему тогда только исполнилось восемнадцать… Но те изменения, даже в голосе, в рассуждениях, которые я видела, чувствовала в нем, поразили: сын стал взрослым. И это был наш Егор — всегда такой добродушный и спокойный, не любивший конфликтовать, рассудительный и запоем читающий книги… Если честно, то я до сих пор не могу прийти в себя, — но перечить ему, «приказывать» или объявлять ультиматумы, мы не стали, уважая его решение, — рассказала мама десантника с позывным «Философ» Елена Павловна Рыбасова — учитель физики в СШ №2.

Общалась с Егором по телефону, и он поразил цельностью своей натуры, а ведь ему теперь всего двадцать. Немногословен, сдержан. Отвечает — не задумываясь, но, как бы, рассуждая, словом — «Философ»! И уж точно ни один журналист не спросил бы — почему сослуживцы определили для него именно этот позывной.  Прочтите этот пост Егора (публикуется при его согласии — прим.автора ), уверена, многое станет на место — вот они, наши Герои, мальчишки, которые в свои 20 рассуждают сердцем и идут к победе!

— Восемнадцать лет — это возраст, который не обязывает тебя ни к чему, это возраст веселья, беззаботности и любви. Я любил жизнь, любил жить, любил думать о высоком, думать, что я могу стать его частью. Я засиделся в маленьком городе и хотел перемен. Сменить техникум на институт, казалось хорошей идеей: больше свободы, учеба в кайф и своеобразная уверенность, что я нашел, чем себя занять на ближайшие 5 лет. Но тут, в 20-х числах февраля, случилось нечто. Слушая речь президента, я был в восторге. Слова, которые всегда были этаким андеграундом, звучали громко и гордо, все, к чему я успел прийти, на глазах приходило ко мне. Орел расправил крылья — в тот момент я ощущал себя в состоянии полета. Я был со своей страной в один из самых важных для нее моментов. Этот день перевернул все.

Мысли о чем угодно, кроме войны, ушли в сторону. Я был одержим ею. Не имея возможности с оружием в руках отстаивать все то, во что верил, я старался поддерживать эту Идею дома. Больше и речи не могло идти о поступлении: то, что мне казалось удобным занятием на 5 лет, теперь было чем-то неважным, я боялся не успеть: «Вдруг войну выиграют без меня?…». Я ждал своего призыва, ждал, зная, что домой вернусь не скоро. Все было решено уже тогда, я не мог оказаться в стороне, это моя вой­на.

ВДВ. Это было то, что мне нужно. Возможность проверить себя, получить хоть какой-то опыт. Я хорошо помню тот вечер: горы на фоне заката, казармы из сэндвич-панелей, строй, бесцельно бегающий вокруг плаца. Я понимал, что это другой мир: мир, в котором все твои заслуги обнулились и что-то зарабатывать нужно будет заново. Меня это устраивало. Я никогда не был бойцом, драчуном или задирой, никогда не был ни старостой, ни даже его помощником. Да и не хотел, мне хватало роли славного парня для тех, кто меня знает, и абсолютно разного человека для тех, кому я не открылся. Я всегда строил для себя образ человека куда хуже, чем я есть на самом деле — защитная скорлупа, чтобы отпугивать тех, кто мне не нравился. Отпугивала она, правда, и тех, кого бы я не хотел.

«Карантин» проходил весело: классическая армия с глупыми и непонятными приказами, которые, если задуматься, были вовсе не глупыми и не такими уж непонятными, но разве солдату от этого легче? Я познакомился с людьми — очень разными людьми — парнями моего возраста, некоторые из которых уже были женаты и ждали детей, парнями, которые видели свою жизнь в работе в поле — сеять хлеб они могли и любили больше, чем читать — и это по-настоящему хорошие люди, которые оставили свой след в моей картине мира.

Вся наша служба была связана с войной больше, чем у тех, кто служил год назад. Нами занимались сержанты и офицеры, вернувшиеся оттуда по ранению. Впервые увидев, чего стоят книжки и конспекты на деле, они старались вложить в нас свой опыт, насколько это было возможно сделать, учитывая, что мы все еще 18-летние пацаны, для которых этот год — это всего лишь год, который все будут вспоминать с улыбкой (наверное, для всех, кроме меня). Когда начали предлагать контракт, меня не пришлось уговаривать, без лишних вопросов и промедлений я поставил подпись, дал согласие на то, что все, что будет дальше — это то, на что я пошел сам. Никто из моих друзей не ожидал, ведь я, как и до этого в феврале, принял решение молча, не афишируя, принял для себя.

На дополнительной подготовке в другом городе были только те, кто, по их словам: «подписал эту чертову бумажку». Они прос­то подписали бумажку, они не хотели ехать на войну, они были обмануты либо старшими командирами, либо самими собой. Я видел в их глазах страх, они были обречены на отправку «Туда», не взирая на их желание или отсутствие такового. Из компании 20-ти человек, подписавших контракт, на войну по собственному желанию поехал лишь я: кто-то нашел способ откосить, кого-то заставили, но так или иначе я понял, что у каждого свой путь, и судить их я не стану. Мобилизация настигла нас там, спонтанно, как и всю страну. Уже через пару дней на полигон начали свозить мобилизованных. Людей настолько упавших духом, что становилось больно: взрослые, сильные мужики ходили и не знали, что делать, бились в припадках, заливали горе алкоголем. В тот момент я понял еще четче, что не могу сидеть дома, не могу спокойно жить, зная, что на моем месте будет он, отец двух дочек, верный муж, чью судьбу война сломает. Я был на это готов, они — нет.

«Стояние на Днепре» — мой первый театр и отличный полигон для подготовки. По-другому описать тот период я не могу: жизнь в относительном комфорте и спокойствии, постоянно приподнятое настроение, из мрачного — лишь тоска по дому. Я завел много новых друзей, увидел, чего стоят люди, на которых государство на протяжении 10-ти лет тратило ресурсы в надежде, что они будут готовы защищать наши интересы. Увидел, кто идет добровольно, и насколько разных людей может сплотить одна Идея. Как ни странно, самую затяжную свою локацию я оставлю без описания на десятки строк. Это время я был в армии, но так и не побывал на войне. Когда нам сказали о переезде, настроения резко упали, все понимали, что как прежде уже не будет, все застыли в ожидании неизвестного. На восстановление нам понадобилось 10 часов — 10 часов полной тишины и абсолютного спокойствия. Все, что было после, никто из нас не сможет забыть.

Начало нашей работы на новом направлении было положено приказом, в самоубийственности которого не сомневался никто, но все как один были готовы по команде приступить к его выполнению. В последний момент командование передумало, но выдохнуть с облегчением мы не смогли — начало приходить осознание, чего стоит ждать.

Мое боевое крещение прошло плавно и аккуратно, пришло понимание того, что я делаю и зачем. Вся наша работа была направлена на то, чтобы наши вернулись домой, на то, чтобы мы могли снова с ними встретиться, пожать руку. Что бы мы ни делали, сколько бы жизней ни отняли — я всегда знал, ради чего это. На задачу я вызвался сам, поехал вместо мобилизованного товарища, все шло по плану, и когда начало идти не по нему — сказать сложно. Самое смешное, что могло случиться — случилось: уехал с передовой я по глупой, но вполне жизненной причине: банальная аллергия и отсутствие таблеток от нее делают из бойца задыхающегося астматика. Обида до глубины души пробирала меня, когда я уезжал в тыл, а на мое место встал человек, которого я сам вызвался заменить. Но совесть грызла меня не долго, в скором времени собралась команда на замену предыдущей, и я был в ней по умолчанию. Приехав на переднюю линию, я увидел своих ребят, сорвавшись с места. Они искренне радовались, что дальше страдать будем мы, а не они, но мы были на это согласны — таковы порядки.

Работа с новым командиром отличалась от предыдущей, мы аккуратничали, не высовывались зря, но это не помешало судьбе сыграть с нами злую шутку. Обычное наблюдение вдруг стало пек­лом, когда огонь танка начал ровнять с землей нашу посадку. Все слышали, что над нами висит вражеский дрон, и понимали, что с ним ничего нельзя сделать. Страх. Страх, который не поддается объяснению, первородный, абсолютный страх. Я мысленно смирился с тем, что нам отсюда не выйти, дрон висел над верхушками деревьев и корректировал огонь. Мои крики в рацию — это ничто иное, как пустые просьбы что-нибудь сделать, я и сам понимал — все, что нам остается, — молиться и ждать, когда это закончится. Как понимали и те, кто сидели на том конце. Понимали, но ничего не могли сделать, только верить. Чувство, что каждый разрыв снаряда в 10-ти метрах — это лишь промах, а огонь ведется по тебе. Это не рядовое прочесывание или огонь на подавление. Чувство, что все, кто сейчас работают — экипаж танка, расчет миномета, оператор дрона — все они хотят тебя убить, записать тебя в блокнот под скромным именем 200 и отправиться дальше. Очередной разрыв снаряда и я решаю, пока есть время, осмотреть обстановку вокруг. Но, не успев поднять голову, *вспышка*.

Тело обмякает, я падаю на землю. Нет, не теряю сознание, скорее сознание покидает меня. И тут крик. Не визг страха, а глубокий, низкий крик боли, родившийся в животе, а не в легких. Наверное, только он тогда вернул меня в чувства, мыслей в голове не появилось, все так же царил туман, но в нем маяком меня вело осознание, что, кроме меня, никто не поможет. Короткая перекличка дает понять, что командир ранен, в три прыжка подлетаю к его окопу, вваливаюсь в него, голова в крови, руки держатся за лицо. Сам не знаю, как и что меня тогда толкало, но оказав, как мне казалось, необходимую помощь, я накинул на него броню и повел за руку через посадку. Приседая, слыша свист снаряда, мы двигались к точке эвакуации, я готов был нести его хоть на руках, я не мог тогда его бросить. Мужик, годящийся мне в отцы, шел за мной, держась за руку, бормоча что-то невнятное. Я забыл о себе, о всем, что было вокруг, я делал то, что должен был, потому что знал, что это правильно. Передав его медикам, я смог ненадолго выдохнуть, но лишь ненадолго. Очередной обстрел, но уже точки, куда я привел своих раненых товарищей, один из снарядов прилетает в кухонку под открытым небом, где сидели наши коллеги — спецы. Один погиб на месте, как говорится: «на глушняк», второй — тяжело ранен в голову и торс, пробито легкое, череп деформирован. И не нужно вглядываться, чтобы увидеть, насколько все тяжело. Его командир бегает и просит о помощи, пехота сидит по окопам и не торопится выходить, мы быстро подхватываем носилки и тащим его через посадку дальше, чтобы погрузить в машину и увезти. Неся его, смотря ему в глаза, мне хотелось лишь одного, чтобы он выжил, чтобы смог восстановиться, чтобы не оставался здесь, чтобы не был записан в списки под известным и ставшим таким обыденным номером. Как стало известно позже, парень погиб в медпункте от потери крови, той самой крови, запах которой не отмывался от рук еще неделю. Каждый раз, случись такое, ты отгоняешь мысли о том, что подобное в любой момент может случиться с тобой: «нет, с кем угодно, но точно не со мной». Но, вдруг ногу обжигает сковываю­щей болью, ты теряешь опору, мгновение тянется, осознание приходит быстро, холодные струйки крови бегут вниз. Вот и ты стал просто грузом.

Жгут на бедре неприятно передавил кожу, нервные окончания выдают взрывы фейерверка в мозг, мысли как никогда чисты, и все, что ты видишь — это небо, необычайно красивое небо, усыпанное звездами. Оно еще никогда не было так прекрасно, лишь иногда озаряясь вспышками артиллерийских залпов, ничего не мешало раствориться в нем, пропасть под этим просвечивающим шелковым полотном. Но резкая остановка заставляет снова вернуться на землю, где ты все еще 70-килограммовое тело, обезболивающее начинает действовать, постепенно легчает, а вместе с тем и небо теряет свою необычайную красоту, превращаясь в декорации действа и не более.

Война дает понять, что человек — как бы ему ни хотелось быть чем-то другим — в натуре лишь кровь, кость и плоть. Плоть, которая рвется как вата, кость, переламывающаяся подобно сосновой ветке, и кровь, которая затекает в ложбинки кожи, остается в отпечатках пальцев навсегда. Если принюхаться, до сих пор можно почувствовать этот металличес­кий, такой не живой запах живого.

Люди смертны, смертны, зачастую, неожиданно. Смерть на войне всегда рядом, ты к ней привыкаешь. Человек, с которым ты пил чай утром, вечером уже прос­то тело, которое нужно погрузить в пакет и вывезти. Погибают все, вне зависимости от звания или статуса, погибают глупо или геройски, погибают порой, казалось бы, невозможно. На войне не скорбят, наверное, потому, что никто не осознает, что тут действительно погибают: говоря «Жора — 200», мы купируем человека в себе, он не погиб, мы просто никогда больше не увидимся, они с нами, все они, у них тысячи имен и все они не ушли, они остались для нас, поэтому и не скорбят. Скорбь придет потом, пока рано.

Я люблю жизнь. Я люблю жить. Я все еще не стал драчуном или задирой. Я все также свой — для своих, и кто угодно — для остальных. Во мне нет ненависти или обиды.

Я уже не тот человек, что уходил на войну. Я лучше, я начал обращать внимание на вещи, которые раньше казались неважными, я научился ценить то, что имею, тех, кто рядом. Я верен тем, кто верен мне. Я не предал свои святыни, не поступился принципами. Я остался человеком (или все же СТАЛ таковым?..). Мы все оставили на войне частичку себя, как и Она оставила нам на память что-то очень важное.

Помни все их имена.

___________

…Спросила по поводу девушки, сказал, что нет, но призадумался.

— Точно-точно? — переспросила. Разулыбался, как я поняла, но не «сдался». О Татьяне Владимировне Черкесовой — учителе из СШ №2, которая открыла для него литературу, говорил с гордостью: «Она — великолепный педагог, мне повезло, всему нашему классу повезло. Это ее влияние, прежде всего, сформировало во мне любовь к литературе, к произведениям наших отечественных классиков, она научила правильно и грамотно писать на русском, рассуждать, — вот такие слова боец-десантник адресует своему наставнику и педагогу! — Да, пока девушки нет, а в сердце у меня три мои самые прекрасные женщины — мама и сестры — старшая и младшая. Ради них, ради прошлого и будущего, ради правды — мы сегодня там!

Там, на Донбассе, где свистят пули и летают в небе «Охотники», «Орланы», цветут «Герани», «Тюльпаны» и частят по «пантерам» и «леопардам» «грады» и «солнцепеки», парни меняются. И сколько же в них любви к Родине, настоящих чувств к семье, к родным и близким, к Отечеству! Спасибо вам за сына, супруги Рыбасовы!

И.ДМИТРИЕВА.

Фото предоставлено Е.Рыбасовым.